НОВОСТИ

09.09.16. Новый сайт ПГП на PGPALATA.RU >>

08.09.16. Павел Селуков: «Пермские котики станут жителями Европы» Подробнее >>

08.09.16. Пермяки продолжают оспаривать строительство высотки у Черняевского леса Подробнее >>

08.09.16. В Чусовом появятся 54 контейнера для сбора пластика Подробнее >>

08.09.16. Жителям Перми расскажут об управленческих технологиях и их применении в некоммерческом секторе Подробнее >>

08.09.16. Пермские общественные организации могут обновить состав Комиссии по землепользованию и застройке города Подробнее >>

07.09.16. Историческое общество намерено помочь пермяку, осуждённому за реабилитацию нацизма Подробнее >>

07.09.16. До открытия в Перми «Душевной больницы» для детей осталось чуть больше полугода Подробнее >>

06.09.16. В Перми на Парковом проспекте открылся новый общественный центр Подробнее >>

06.09.16. Павел Селуков: «Мой гепатит» Подробнее >>

Архив новостей

ПИШИТЕ НАМ

palata@pgpalata.org

А.А. Марченков

Разбор по понятиям

О «политике», «гражданской политике», «микрополитике», «публичной политике» и т.п.

В этой статье я хотел бы разобраться с проблемой, на которую все время натыкаюсь в оффлайновых и онлайновых разговорах. А именно: с проблемой определения границ и форматов, отличающих сферу политического действия от социальной, гражданской, гуманитарной активности.

Дело тут совсем не в словах и закрепленных за ними значениях: неразличение автономных территорий «политики», «гражданской политики», «микрополитики», «публичной политики» и, наконец, «социогуманитарной активности», на мой взгляд, влечет за собой непрерывную череду совершенно ненужных конфликтов и не позволяет адекватно ориентировать конкретные активистские практики.

Чтобы разговор был более предметный, приведу несколько примеров, заранее оговариваясь, что буду прибегать к упрощениям, ради «максимальной рельефности» темы.

Итак, для начала вспомним ситуацию с Всероссийским Гражданским Конгрессом. Со всей страны съезжаются люди – активисты НПО, оппозиционных партий, профсоюзов, общественных движений, неформальных инициативных групп. Предполагалось, что им удастся найти приемлемый для всех формат взаимодействия. Но этого не случилось. Основная причина – недоверие и непонимание принципиальной разницы «анатомий» (прежде всего, целевых и ценностных установок, мотиваций к действию): партийцы были разочарованы тем, что общественники оказались крайне тяжелы на подъем и de facto саботировали предложенную им роль агентов гражданской мобилизации (против авторитаризма, коррупции и т.д.), общественники же были возмущены тем, что вместо обсуждения программы солидарных действий по проблемам, которыми занимаются их организации, политические активисты интересовались только репутационными выгодами и возможностью конвертации общественной поддержки в электоральный и протестный ресурс их партий (повторюсь – я намеренно все огрубляю). Начались затяжные и довольно бессмысленные дебаты вокруг вопроса: должны ли, к примеру, правозащитники заниматься политикой? Одни, как Лев Пономарев, не только отвечали утвердительно, но и предлагали немедленно создать нечто вроде правозащитной партии (или, на худой конец, войти в состав «Другой России»), другие – как Андрей Юров – настаивали на том, что совмещать правозащитную деятельность с борьбой за власть в принципе невозможно: либо - то, либо - другое.

Иной, ныне уже кажущийся совсем далеким, пример. Вспомним умонастроения после серии цветных революций в Сербии, Грузии, Украине. Ключевую роль в изменении общественного климата и реальных политических подвижках тогда сыграли не политические партии, а гражданские организации и социальные сети. В Кремле извлекли уроки и помимо превращения парламента «в не место для дискуссий», помимо укрепления властной вертикали, «закатали в асфальт» сектор независимых гражданских организаций. Чтобы, неровен час, кто-нибудь не воспользовался этой инфраструктурой, дабы накопить социальный капитал (известности, популярности, доверия, признания) для рывка во власть, минуя выставленные заграждения (поправки в избирательное законодательство и др.). Ходорковскому, на всякий случай напомню, вменили в вину создание фонда «Открытая Россия» и поддержку сотен разнообразных социальных проектов, включая молодежные. Это, несмотря на возражения подсудимого, являлось 100% признаком политических амбиций.

Еще один пример… Пусть это будет нашумевшая история противостояния руководства социологического факультета МГУ и OD- group (диковинного альянса студентов, молодых ученых, гражданских и политических активистов, настаивавших на реформировании факультета). В прессе можно было встретить множество интерпретаций конфликта, которые выстраивались в зависимости от того, как автор считывал общий сюжет, в какие рамки его помещал, кого идентифицировал в качестве субъекта… Должно было пройти довольно много времени, прежде чем активистов OD- group приняли как самостоятельные фигуры (и то – далеко не все). Больше, чем их требования или обоснованность их обвинений факультетского руководства, публику занимал вопрос о том, «кто же за ними стоит?». Ведь угадав закулисного дирижера, далее уже можно не заморачиваться: либо - это попытка рейдерского захвата, либо – политическая диверсия, скидывающая с деканства национал-консерватора и мракобеса, либо – репетиция студенческой революции 1968-го года на мизансцене российской системы образования, либо -… Словом, куда записывать этот кейс, в какую рубрику?

И, наконец, пример последний, после которого можно брать быков за рога. В последнее время все чаще в поле зрения общественности стали попадать конфликты между двумя антагонистическими молодежными субкультурами – бонхедами и антифа. Ни те, ни другие, строго говоря, «не имеют начальства», то есть – не являются «подразделениями» каких-либо «инстанций», «партийных структур» и т.п. Столкновения – физические или виртуальные – между неонацистами и антифашистами дискурсивно помечены идеологически (хотя пресса зачастую склонна видеть в них современную модификацию древних молодецких забав вроде кулачных боев и битвы деревенских с фабричными) и, на мой взгляд, действительно таковыми являются. Это – политика?

После столь длинной увертюры перейду, наконец-то, к тому, ради чего начал… к определениям. Только прежде, чем их предложить, лишний раз оговорюсь – не в словах дело, а в том, что за ними стоит – в активистских практиках, их целеполагании и эффективности.

Цель институциональной политики – получение, отправление и удержание власти (Макиавелли, привет!). Не суть важно, о какой из властей идет речь – законодательной, исполнительной или судебной, федеральной или региональной... Смысл деятельности политического активиста – «стать властью», управлять государством через участие в работе государственных органов. Мотивом такого стремления может быть что угодно – от желания удовлетворить честолюбивые амбиции до надежды дорваться до «рычага», позволяющего улучшить жизнь миллионов. Предметом политики в данном случае является конкуренция различных групп интересов (партий, фракций, клик, кланов и т.д.) за право принимать решения, касающиеся всех членов гражданской нации.

Гражданская политика – заимствую определение из программного текста Игоря Аверкиева – «это не претендующее на власть активное влияние организованных граждан на государство и общество в целях продвижения и защиты коллективных интересов». То есть - это частные или групповые действия людей, которые не нуждаются в том, чтобы «стать властью», но хотят, чтобы политические решения принимались, исходя из их потребностей, с учетом из возможного содействия или, напротив, сопротивления. Этим людям, по правде сказать, может быть безразличен персональный состав кабинета министров или Федерального собрания. И партии они рассматривают предельно потребительски – с точки зрения того, насколько они вызывают доверие, как носители и удовлетворители «народных чаяний». Возвращаясь к примерам с Всероссийским Гражданским Конгрессом и «цветными революциями»… В обоих случаях конфликт «политики» и «гражданской политики» при отчаянных усилиях их сочетать. Эпизод с Ходорковским… Для тех, кто рассматривает его как символ, остается только гадать: входил ли в его планы захват политической власти или он хотел развернуть поле гражданской политики, позволяющее держать баланс между интересами бизнеса и стратегиями государственной бюрократии?

Микрополитикой (термин, значения которого еще не закреплены) я бы назвал «борьбу за власть на рабочем месте». Тут вот какая штука: российское массовое сознание по старинке привыкло употреблять слово «Власть» с большой буквы и в единственном числе. То есть – под «властью» у нас невольно подразумевают… носителя абсолютной власти, человека, принимающего конечные решения, топ-менеджера корпорации «Российская Федерация» (если брать в расчет смену табличек на дверях этого архетипа). По факту, это, конечно, совершенно не так. Властью в той или иной мере обладают все. Разве не власть – ректор в университете? Разве не политика – борьба за то, чтобы стать ректором и получить в управление университетские ресурсы – интеллектуальный капитал, недвижимость, социальный престиж… Редакционная политика, издательская политика, арт-политика… Отношения господства и подчинения существуют везде, где есть иерархия. Где-то, как в армии, эти отношения предельно архаичны (беспрекословная субординация), где-то – с элементами демократии (председатель дачного кооператива), где-то – с аристократическим декором и процедурами мериторатии (академическое сообщество)… Была ли одной из веток сюжета противостояния на социологическом факультете борьба за легитимацию (признание) научных теорий, которые были исключены из учебных программ по идеологическим соображениям? Ведь «восставшие», помимо упреков в коррупции, плагиате и авторитарности, обвиняли декана и присных в навязывании студентам так называемой «православной социологии» при намеренном ограничении контактов с практиками и теоретиками мировой социологии…

Для публичной политики, в отличие от государственной, партийной, гражданской, общество не является ни сценой, ни инструментом, ни ресурсными залежами, которые можно активировать в ту или иную пользу. Публичная политика – это борьба за доминирование в общественном мнении, за возможность влиять на неформальные социальные конвенции, определяющие правила приличия, моду, бытовое поведение… Какой бы авторитарной ни была государственная власть, какие бы могущественные технологии ни были в ее распоряжении, она никогда не в состоянии контролировать и регулировать весь спектр общественных отношений (да и зачем?). К примеру, государство лишь в малой степени определяет содержание гендерной политики: конфигурация господства и подчинения между мужчинами и женщинами варьируется от сообщества к сообществу, от семьи к семье… Признание геев и лесбиянок – вопрос публичной политики (формально-юридически факт дискриминации этой группы никак не отражен, в то время как проблема реального равноправия, к сожалению, является актуальной). Символическое (и, увы, не только) противостояние наци-скинхэдов и антифашистов – также является предметом публичной политики. Граффитти, стенсилсы, стикеры, надписи и знаки на стенах домов – все это отражение борьбы за визуальное доминирование в публичном пространстве молодежного (и не только) микрокосмоса. Победить в публичной политике нельзя по определению. Самой наглядной метафорой для нее является «перетягивание каната». Что, на мой взгляд, не свидетельствует об иллюзорности ее целей: всегда есть смысл тянуть общество в сторону человечных ценностей и идеалов. Даже без надежды вытянуть всех.

О «социогуманитарной активности» совсем кратко.

Я знаю, что это такое. Но не скажу.

Лучше задам вопросы: в какой из указанных «сфер» сейчас решается судьба модернизации постсоветских обществ (в России, Украине, Грузии и др.)? действия в каком из указанных измерений должны быть приоритетными?