Проект "Будущее прав человека в России"

Тема: Точки правозащитного роста

Тема: Точки правозащитного роста

Статьи по теме

на главную страницу проекта общая информация о проекте последние новости об исследованиях и разработках перечень тем и основных разработок организации, апробирующие наши разработки статьи экспертов проекта в отдельном издании

Разработки по теме
Статьи по теме
Отправить отзыв

А.А.Марченков

Образование
правозащитноориентированных
коммуникативных сообществ через текст

Межрегиональная научно-практическая конференция

«Права человека в контексте российской модернизации»

 

г. Пермь, санаторий «Усть-Качка» 17-18 мая 2006 года

 

Пятое планарное заседание «Проблемы эффективности деятельности по обеспечению и защите прав человека в условиях российской модернизации»

Аверкиев И.В.: В двух словах о том, что сказал Григорий. Нам просто нужно убедить россиян, что права человека это выгодно, это удобно в жизни. Мы этим и занимаемся.

Предоставляю слово не менее интересному человеку – Артему Марченкову. Он кандидат философских наук, член правления МПД, в данный момент проживает в Италии, является членом каких-то своих итальянских организаций.

Марченков А.А.: Хотел бы начать с небольшой «шпильки» Григорию. Все-таки, товар – это продукт, который произведен на продажу, для внешнего потребления. Я в восторге от твоей хитрости; ты собираешься продать человеку то, что у него уже есть, то есть – его собственные, естественные, неотчуждаемые права.

Начну с того, что поприветствую всех присутствующих в зале «акторов»: агентов, социальных инженеров, конструкторов, вольных каменщиков и т.д. На самом деле, мне пришлось полностью отформатировать текст своего выступления, так как я собирался говорить о всяких разных «хабермасах», «апелях», «дискурсивных этиках» и тому подобных материях, но потом понял, что делать это нет смысла: к нашему вавилонскому смешению языков добавится еще один и от этого никому легче не станет. Но не стоит драматизировать: «проблема общего языка» не такая уж жгучая и непроходимая. Интуитивно мы считываем, о чем идет речь в каждом конкретном докладе, задавая вопросы – уточняем мысли друг друга. Незнание «наречий» и «диалектов» вполне простительно в обществе с разделением труда. Я, к примеру, со «словарем» понимаю «бюрократический» и почти на нем не говорю. Иногда я склонен подозревать, что речь чиновника – это «холостой» ритуал, в котором озвучиваются правильные, но лишенные всякого смысла слова. Приходится себя одергивать, поскольку «презумпция ума и опыта» собеседника (даже если говоришь с сумасшедшим) – условие любого разговора. Тем более – «дипломатического», между представителями пограничных социальных реальностей и институтов.

Сейчас мы сидим за одним круглым столом, вовлеченные в официальное пространство конференции. Однако вчера вечером все мы могли наблюдать такую картину: по парку порознь, обмениваясь приветственными кивками, прогуливались различные правозащитные «корпорации»: вот идут независимые, гражданские правозащитники, вот – государственные, вот - члены академического сообщества, вот - деятели профсоюзов… Пожалуй, это была наглядная иллюстрация, демонстрирующая расстояние между нами и побуждающая к раздумьям о проблемах общего языка и территории их решения.

Попробую сделать заходы на эту тему в нескольких плоскостях.

Много говорят и пишут о гражданском обществе, о правозащитном сообществе… Я не уверен, что это не «фигуры речи», а нечто подлинно существующее. У нас нет унифицированной или хотя бы четко «состыкованной» организационной структуры. Наши информационные, коммуникативные, акционистские поля пересекаются, но не совпадают. Есть принципиально разные игроки и их жесткие идентичности, есть тайная и явная конкуренция, есть не просто разное, но и конфликтное понимание того, что такое права человека.

В этой связи всплывают две проблемы, которые рационально или бессознательно решали выступающие здесь ораторы.

Первая – это выбор адресата: к кому обращено сообщение? на каком языке формулировать свои мысли?

Вторая – это проблема учета контекстов интерпретации: мы ж сознаем, что одни и те же слова, попадая в различные смысловые пространства, получают истолкования, подчас причудливые для говорящих.

Первую проблему для себя я решил так: надо обращаться ко всем и, следовательно, стараться избегать «узкой терминологии» и «птичьего языка» того или иного присутствующего здесь формального или неформального сообщества.

Со второй проблемой сложнее, поскольку не столкнуться с ней в лоб, можно только изменив название конференции. Я бы назвал ее так: «Права человека в контексте российской постмодернизации».

Под «постмодернизацией» я подразумеваю не утрату проектности в нашем обществе, не его аморфное, безвольное, неэнергетичное существование, а ситуацию, в которой публичная сцена, как у Мейерхольда, разделена на несколько плоскостей, в каждой из которых происходит свое действие, развивается свой сюжет и есть свои персонажи.

Я бы выделил как минимум три автономных, асинхронных России и, соответственно, три крупных модернизационных проекта. Трудно составить их точную картографию, прикинуть число сторонников и симпатизантов, но при желании эта задача вполне достижима. «Триединство» страны проглядывается в данных сотен социологических исследований, при анализе электоральных предпочтений наших граждан или «пакетов культурного потребления» (мода, чтение, музыка, выбор приоритетных каналов получения информации и др.).

Я не буду описывать каждую из «Россий», надеясь, что у нас сработают какие-то общие ассоциации и будет понятно, о чем идет речь. Меня интересует другое: как идеология и проблематика прав человека «преломляются», попадая в дискурсивное поле той или иной социальной реальности и ее модернизационного проекта.

Начнем с традиционной, консервативной России. Для нее тематика прав человека существует лишь в той мере, в какой ценности, зафиксированные во Всеобщей Декларации Прав Человека и других международных документах, совпадают с нормами традиционной морали, обычного права, системой народных верований и фольклорной мудрости. Об этом говорил Игорь, открывая конференцию и призывая искать «сцепки» между правозащитными ценностями и вековым жизненным укладом российского общества.

Это интересная мысль. Идеология прав человека генетически связана с философией эпохи Просвещения, которая предполагает, что прогресс – это передача Знания от сведующего меньшинства к невежественному большинству и переход последнего в субъектное, разумное состояние. В традиционном обществе не так: большинство признает свою неполноценность и отчуждает свою способность к мышлению и решению общих проблем в адрес априорно мудрой, божественной власти. Следовательно, традиционная и рационалистическая, «кантовская» мораль – это разные вещи. Одна держится на вере, другая – на готовности индивида к самостоятельному суждению.

Правозащитная этика – так это сложилось исторически - апеллирует к индивидуальному разуму, «на нем стоит и не может иначе». Она не отрицает всех прочих этических оснований – исторических, религиозных, этнических и др., но как бы «выводит их за скобки», отдает на откуп свободной внутренней жизни человека, его выбора собственной самости.

Отсюда вопрос: можно ли дать идеологию прав человека не как рациональное знание, а как, к примеру, гражданскую религию? То есть - в виде своего рода катехизиса, свода догматических правил и ценностей.

Да. Можно. Люди традиционной России этот язык поймут. Только тогда надо полностью перестраивать современный правозащитный дискурс, оперировать понятиями правозащитного Духа, использовать гипнотическую силу символов, ритуалов, харизматических лидеров. Нужно завоевывать символическую власть, которая, к примеру, была у Сахарова, Лихачева, Аверинцева… Мало кто понимал, о чем они говорят, чем занимаются профессионально. Прислушиваться к ним заставлял авторитет и репутация мудрых, честных, неангажированных, гуманных людей. К тому же – пострадавших «за Правду».

Готовы ли мы работать в парадигме «гражданской религии»? Есть ли у нас технологии трансляции «правозащитного Духа», свои «молитвы», «пророки», «жрецы», «церемонии»? Запрос на подобную версию гуманизма существует. Верующих значительно меньше, чем отчаянно желающих верить. Стоит ли откликаться? Или – надо ломать через колено девичье желание традиционной России найти вождей и идеи, которым не зазорно вручить свои души?

Второе. Есть индустриальная Россия, Россия массового, урбанизированного общества. У нее совершенно другие запросы и реакции. К примеру, мы говорили о том, что одна из функций правозащитного сообщества – быть социальным модератором.

Отлично. Но «социальный модератор» в традиционном обществе – это архонт, старейшина, жрец, харизматический вождь. Его функция – поверка того, насколько повседневная жизнь соответствует надмирным ценностям – божественным заповедям, древней традиции, законам, данным легендарным правителем. В обществе индустриальном «модератор» – это тот, кого «назначили» или «избрали» быть модератором, кто занимает соответствующую позицию в государственном аппарате, чей голос легитимизирован какими-либо выборными или прочими рациональными процедурами. В нашем случае – это институт омбудсмана или уполномоченного по правам человека. Госправозащита, иначе говоря. Все прочие – самозванцы.

Важно еще то, что от «правозащитника» индустриальной России не требуется быть пророком, которому откровением дается истина, через которого вещает «правозащитный Дух». Он – чиновник, обязанный пунктуально, въедливо, бесстрастно следить за исполнением корпуса специфических юридических норм, которые объединены под грифом «права человека». Сфера его компетенции и масштаб действия ограничены физическими границами национального государства.

И третья Россия, ну не знаю, как назвать - постмодернистская, «постиндустриальная», «информационная», «глобальная». С ней вообще все запутано. Начнем с того, что она лишена географии и четкой государственной архитектуры. Правила приличия запрещают что-либо показывать на себе, но – давайте я все-таки это сделаю.

Я – гражданин России. По семейным обстоятельствам большую часть времени живу и работаю в Италии. В России бываю три-четыре месяца в году, оставаясь активистом российских групп Международной Сети «Молодежное Правозащитное Движение». Принадлежность к России и к Сети для меня так же важна, как «семейная принадлежность». Но Россия для меня – не государство, а глобальное русскоязычное сообщество, которое шире Российской Федерации.

Задамся, к примеру, вопросом: кто, собственно, мой президент? Путин? Берлускони или – теперь - Романо Проди? Знаете, мне трудно и незачем отвечать на такие вопросы. Нет проблемного контекста, в которых они актуальны. Власть, как российская, так и итальянская, для меня в большей степени медийный феномен. Напрямую я с ней мало пересекаюсь: разве что на границе. Если судить по факту, то, к примеру, Людмила Алексеева обладает в отношении меня гораздо большей властью, чем номинальные президенты; она на меня серьезнее влияет, я как бы мысленно делегирую ей право принятия решений относительно моих личных отношений с миром. То есть – доверяюсь ее знанию непонятных для меня вещей, расстановке приоритетов в социальной жизни и т.п. Разве что этические решения я никому передоверить не могу, поскольку «ум, честь и совесть» не отчуждаемы и принимаются на свой страх и риск.

Что – мой случай нерепрезентативен и потому его можно не принимать во внимание? Глупости! Количество людей, которым Россия дана то в ощущениях, то в электронных коммуникациях, то в финансовых потоках, то в информационном поле русскоязычного мира, растет с каждым годом. У них затейливые отношения с обществом и государством и очень специфические проблемы, связанные со свободой передвижения, доступом к информации, защитой персональных данных, права на приватность, права на «экзотическую» идентичность и т.п. Классическая проблематика прав человека с подобных трансграничных, мультикультурных, «глобальных» позиций выглядит лишенной каких-либо устойчивых мировоззренческих, идеологических и тем более юридических оснований. Под какую рубрику я подпадаю: не эмигрант (могу вернутся в любой момент, могу «жить на два дома»), не беженец, не апатрид, не вынужденный переселенец...

Права человека для меня – это своего рода валюта, то есть - ценности, которые имеют социальное значение и обращение вне зависимости от того, на чьей территории я в данный момент физически нахожусь. В мире, где все относительно, где все сдвинулось с мест и пребывает в постоянном движении, «права человека» - это точка опоры, система универсальных правовых и этических координат, в которых общество может определить степень своей пригодности для цивилизованного, достойного существования. Наличие и признание «базового характера» ценностей прав человека как бы «якорит» постмодернистскую реальность. Спорить можно о чем угодно, можно избирать для себя различные формы отношений с окружающими, но – права человека - абсолютны. Абсолютны не в том смысле, что даны Высшей Силой, а в том, что они мы договорились, они - общеобязательны. Точка.

Теперь, после констатации факта разных Россий и разного контекста интерпретаций идеологии прав человека, зададимся вопросом: насколько они совместимы? Можно ли придумать какое-то сквозное понимание и кто это в состоянии сделать?

Уверен, что это – нерешаемая задача в рамках вертикального социального контракта, поскольку раскол между традиционной, индустриальной и глобальной Россией не проходит по линии Власть – Гражданское Общество (активная общественность) – Население. Даже тут, на конференции, когда речь шла о социальном модераторстве и его инфраструктурном обеспечении, то все как-то автоматически свелось к теме «диалога общества и власти» и даже к ее еще более узкому разрезу: общество состоит из тысяч эгоистичных сообществ; каждый человек и организация хотят что-то сказать, предъявить свои интересы, а власть одна; как поступенчато выстроить гражданское общество, чтобы упростить общение одного со многими? Отсюда появляется тема «одного окна», когда власть выставляет требование выдвижения «доверенных лиц» – членов Общественной Палаты.

Пусть это будет. Но, уверен, главные события «социального модераторства» сейчас происходят на другом направлении. Нам нужен «горизонтальный социальный контракт». При его заключении власть может присутствовать, но только в качестве «свадебного генерала» или внешнего наблюдателя. Выполнить функцию модератора в данном случае оно по определению не может, поскольку предмет «горизонтального общественного договора» - как минимизировать издержки на государство, монополизировавшего за собой роль социальной медиации и перераспределить их между договаривающимися сторонами.

Дальше я буду говорить об одной из множества микро-технологий «горизонтального контракта», об «образовании правозащитно-ориентированных коммуникативных сообществ через текст».

Поясню, откуда эта тема возникла, почему это стало для меня проблемой. Я часто слышу или читаю сетования: в 60-е, 70-е, 80-е годы правозащитное сообщество порождало мощные программные тексты, имевшие хождение и резонанс далеко за пределами круга активистов. Они цитировались в международных СМИ, обсуждались научной общественностью. Их по «высшему разряду» оценивало даже КГБ с правоохранительными органами, давая диссидентам сроки заключения, сопоставимые с теми, что получали лица, действительно приносящие социальный вред или представляющие физическую опасность.

По поводу диссидентских, правозащитных, инаково написанных текстов часто не было консенсуса, но они будоражили, побуждали критическое мышление, выполняли некую системообразующую роль в складывании неформальных гражданских идентичностей. Они как бы задавали смысловые пространства, внутри которых могли возникнуть ответы на реальные жизненные проблемы, которые отсекались, выводились в тень действием «пропагандистских машин» тоталитарного государства.

Подчеркиваю: я имею ввиду не только статьи лидеров правозащитного движения – Сахарова, Вольпина-Есенина, Даниэля, Амальрика и других. Были работы общественного звучания, принадлежащие инакомыслящим, которые не разделяли целей, методов и принципов правозащиты; это и публицистика Солженицына, и дидактико-просветительские выступления Лихачева, Лотмана, кружок Щедровицкого, круг Михаила Гефтера, аудитория Мераба Мамардашвили… Куда пропали эти тексты сейчас? Почему в нашей публичной сфере исчезли фигуры, подобные перечисленным?

Серьезно, за 10 лет я не припомню ни одного «громкого» текста, который бы заставлял задуматься, определить к себе отношение каждого актора на правозащитном поле и за его пределами. Это далеко не праздный вопрос, не избыточный. Он - не о «властительстве дум», а о том, как изнутри конституируется наше сообщество. Не организационно, а «по каким смысловым линиям».

Приведу пример банальной ситуации, в которой возникает запрос на «программные тексты». К нам в МПД приходят молодые люди. Естественно, что они, прежде чем решить – вступать в Сеть, идентифицировать ли себя с правозащитниками, интересуются: а что можно почитать?

Ну… И что, по Вашему, надо советовать? Выдернуть с офисной полки какой-нибудь бюллетень мониторинга нарушения прав человека? Дать методичку или стопку пресс-релизов?

Вы прекрасно понимаете, что все это – не то. Новостные ленты, юридические документы, открытые письма и прочие информационные продукты, которые мы порождаем, написаны так, как будто у массового читателя уже есть в голове какой-то концептуальный каркас, позволяющий этот словесный поток декодировать, «перевести» на язык своей повседневной жизни, экзистенциальных проблем и т.д. Но это не так. Права человека естественны, но чтобы понять это – нужно «сверхестественное», выпрыгивающее за пределы «гипотетического императива» мышление. Откуда ему взяться? И можно ли индуцировать в ком-либо искусственно этот процесс?

Сейчас – давайте признаемся сами себе - те правозащитные тексты, которые некогда, на фоне официозного социогуманитарного «безрыбья» и цензуры смотрелись «Джомолунгмами»… Они морально устарели. Они говорят другим языком, другим людям и посвящены реальности тех лет. Они сохранили значение внутри нашего сообщества, заняли место в наших индивидуальных «музеях», но посылать их вовне уже нельзя. Даже в виде писем «до востребования».

Что теперь? Как покрывается дефицит смысла? Или мы согласны жить в режиме интеллектуального иждивения и тактической критики идеологем, которыми власть гипнотизирует общество?

Я раньше формулировал: так, сейчас в правозащитном сообществе есть острая нехватка идеологов. Их нужно искать или «выращивать». И еще – нужна модернизированная информационная и коммуникативная инфраструктура для распространения правозащитных идей и текстов. вчера об этом до четырех утра говорили с Андреем Юровым и Алексеем Козловым. Они делали массу ценных замечаний. Прежде всего – относительно того, как должен быть представлен «мир смыслов и идей» в зависимости от адресата, от того, с какой Россией он разговаривает.

Слово «текст» в данном случае следует употреблять в расширительном, семиотическом смысле. К примеру, традиционная Россия – это царство устной и визуальной культуры. Она – «не читающая» страна. И это не формальная характеристика. «Человек пишущий и читающий» - это другая антропологическая модель, другой способ мышления и отношения с окружающими. Если говорить об индустриальной России, то это мир утилитарных, специализированных текстов. Функции производителя, транслятора и потребителя информации в нем разделены. В постиндустриальной России, напротив, эти границы стерты. На первый план выходит не проблема информации как таковой, а проблема селекции и управления информацией (перевода, архивирования, рубрикации и др.). Идет настоящая война за привлечение внимания, удержание интереса, смысловое кодирование деятельности.

Давайте признаемся, что правозащитный дискурс в настоящий момент маргинализирован во всех «трех Россиях». Причем, если признаваться до конца, то стоит констатировать: наша маргинализация – не только результат кремлевской политики вытеснения правозащитных голосов из публичной и, главным образом, медийной сферы. Мы сами немало сделали, а точнее – немало «не сделали» - для преодоления изоляции. Сноски на то, что нас «глушат», не пускают на ТВ, пародируют, передергивают, целенаправленно дискредитируют в том числе и при помощи псевдогражданских структур типа ГОНГО… Это правда. С этим надо бороться. Но – с другой стороны – надо подумать о переформатировании своего собственного коммуникативного и информационного поля. Ведь за нами не десять человек, а тысячи. Их связи между собой и контакты в целевых аудиториях сотен проектов – это огромная сила. Даже у более богатых (по меркам третьего сектора) политических партий нет такой мощной, трансграничной и межрегиональной инфраструктуры, которая есть у правозащитного сообщества.

На самом деле, если проанализировать весь массив текстов сообщества, то, не знаю в каком %-ном соотношении, львиная часть текстов - это либо документооборот между правозащитными организациями и государственными структурами, либо оборот между гражданскими организациями и СМИ. Объем текстов, обращенных к самому сообществу или к его симпатизантам, сторонникам на этом фоне – сущий мизер. По сути, внутренние коммуникации у нас представлены все теми же пресс-релизами акций, конференций, общественных кампаний. Есть исключения – статьи Игоря Аверкиева, смелое эссе Сергея Шимоволоса «Правозащитники и Паркинсон»… Но это немного. Серьезные, стратегические вещи практически не попадают в печать, оставаясь разговорами в узком кругу, которые, кстати, учитывая загруженность лидеров и «смыслотворцев», случаются все реже и реже.

Между тем, роль программных текстов в конституировании сообществ трудно переоценить. Причем, тут важен и сам текст, и история, технология его порождения, и то, как с ним обращаются, как используют. Я не имею ввиду только церковную историю, вращающуюся вокруг Библии, агиографий, патристики и так далее. Какой-то корпус писаний лежит в основе любой современной общности. Не важно – формальной, институциализированной или неформальной. К примеру, есть довольно многочисленный круг участников так называемых ролевых игр, инсценирующих и моделирующих особые поведенческие и смысловые пространства, заданные книгами в жанре «фэнтези» (Толкиен, Желязны и др.).

Есть ли такой «канонический» корпус текстов у правозащиты? Мне кажется, нет. Во всяком случае, выдать за таковой архив, состоящих из юридических документов, конвенций, деклараций, заявлений международных институтов и влиятельных правозащитных ассоциаций, наверное, нельзя. Они по другой, инструментальной, технической части. В них есть мировоззренческие посылы, в них как бы складирован интеллектуальный, духовный опыт сотен мыслителей, но он упакован в виде норм, правил, абстрактных уложений. Такой текст – итог размышлений. Он не может быть лесенкой, подымаясь по которой каждый человек может повторить внутри себя этот опыт и интериоризировать норму как свою, лично добытую, добровольно принятую.

Нужны ли канонические, «сакральные» тексты? Стоит ли проделать эту работу? Эти тексты предстоит отобрать из тех, что некогда были написаны или следует писать «с нуля»?

Теперь о другом. О том, как коллективное производство общего текста становится фактором конституирования сообщества, самообразования организации. Я коротко расскажу о нашем владимирском эксперименте. В масштабах страны и ее «третьего сектора» - это, возможно, абсолютно периферийный, мало чего значащий опыт. К тому же он не был очевидно удачным. И тем не менее.

Мы как-то взялись издавать коммуникативную газеttу. Именно так – газеttу с двумя латинскими «tt» при написании. Настаиваю на этом не как на каком-то декоративном, дизайнерском элементе, а как на принципе иного подхода к медиа изданию и его функциям. Газеttа называлась «Действующие Лица», но затем народ сократил имя и получилось – «ДейЛи». Позиционировали мы себя как «гуманитарный журнал социально активной молодежи» и стремились в своих публикациях расширять представления читателей и нас самих о многообразии форм протеста, сопротивления, продвижения интересов и новаторских идей. Надеялись, что таким образом мы сделаем более понятной для внешней публики мотивацию, цели, образ жизни молодых гражданских активистов. Причем мы сознательно избегали сведения «гражданской активности» к деятельности правозащитных или каких-либо других организаций. Нашими героями были и они, и творцы каких-то андеграундных художественных проектов, и сквоттеры, и театралы-любители…

Газеttа в ее материальном, печатном или электронном виде не была для нас самоцелью. Мы не конкурировали со СМИ. Мы были коммуникативным изданием, то есть – наши тексты, процесс их написания, редакционного обсуждения, распространения были поводом для «входа», общения, налаживания контактов и создания «платформы межличностных отношений» с людьми из очень разных, нестыкуемых в реальности субкультурных, организационных, творческих сред. Иными словами, 60% времени и сил мы тратили на поиск материала и людей, способных дать и объяснить информацию, на процесс письма. в котором текст переписывался по 10 раз, чтобы убрать из него лишнее и «открыть» для читателей с разными культурными привычками. Каждый автор получал обратную связь от всех участников редакции; ему советовали что еще почитать, к кому обратиться, с кем списаться по электронной почте, на какой сайт сходить… Большая часть этой работы в текст не попадала, но обогащала всех нас. Это был большой труд поиска общего языка, уяснения мировоззренческих позиций. Выяснилось, что ни в университете, ни в семье, ни даже в кругу друзей ребята этого не находили. Рядом с ними не было людей, которым бы они доверялись в выборе книг, фильмов и тому подобного. 5% времени съедала техническая подготовка публикаций: верстка, корректура, литературное редактирование, типографская печать хрестоматийных 999-ти экземпляров. Еще 35% - это получение обратной связи. Наши активисты, уезжая куда-то – на семинар, тренинг, акцию в другом городе – везли с собой «Дейли». Как «визитку» нашего коммуникативного сообщества, как информационный продукт, как приглашение к сотрудничеству и провокацию на обмен критикой, ободрениями, текстами… В пятом номере у нас уже были голоса из двенадцати городов России и из пяти зарубежных стран. Связи сообщества росли. Причем, они не замыкались на ком-то – редакторе, авторе и других – а принадлежали всем нам.

Мы хотели разрушить монологичную, жреческую структуру правозащитной речи, старались не просто выбрасывать текст вовне, а смотреть, что с ним происходит, как на него реагируют, какие эффекты он дает. Это дисциплинировало и как веником отгоняло графоманов – людей, за которыми не стоит ни мысли, ни действия. Наши авторы – те, кто так или иначе сам был гражданским активистом. Собственно, только наличие личного опыта, по нашему мнению, давало право писать. Даже если это интервью.

Ресурсных затрат – я имею ввиду прежде всего временных, энергетических, а не финансовых – было много. Но они не ушли впустую. Оказалось, что издание газе ttы – это один из экономичных способов «тусовать тусовку», поддерживать коммуникативное облако вокруг наших организаций. Проблема – как наверное признают все здесь собравшиеся – далеко не праздная. У организации есть офис, где люди работают. Им некогда. У них авралы. Если приходят откровенные тусовщики или милые, но не всегда полезные симпатизанты, то в час пик, во время цейтнотов, на них могут сорваться. Морду не набьют, но человека обидят, оттолкнут. Следовательно, какой-то формат поддержания отношений с такими людьми нужен. Чай с каждым пить и вести гуманитарные беседы – хлопотно, накладно и результата нет. Газеttа – это выход. Особенно – если речь идет о молодежи, которой мало деловых отношений, которая только-только начала строить свою идентичность, личную жизнь, отношения с окружающими. Элементарные формы социального общежития, нормы права и морали, институциональное устройство гражданского общества – все для нее внове и все – под подозрением. Ей нужен интерактив. Нам он нужен и подавно, поскольку каким бы узким не был профиль правозащитной группы, одной из составляющих любой гражданской миссии является образование плотной социальной ткани, наращивание интенсивности и смысла горизонтальных отношений между людьми.

Теперь последнее. Простите, что говорю несистемно, скачками. И все-таки – последняя мысль.

Смотрите, можно ли быть либералом, не состоя в какой-либо либеральной партии? Да. Разумеется.

А что это значит? Как либерал поддерживает, воспроизводит свою либеральную идентичность? Ведь не только в «брачный период» электоральной кампании это происходит, но и в «мертвый сезон».

«Быть либералом» - это значит выписывать определенную прессу («Новую газету», «Ежедневный журнал», «Неприкосновенный запас»), предпочитать какие-то передачи другим… То есть – либерализм, если рассматривать его не как систему идей или партийную инфраструктуру, существует и как индивидуальная потребительная стратегия. То же можно сказать, к примеру, о панках, потому что «быть панком» - это значит слушать такую-то музыку, носить такую-то одежду, посещать такие-то места, проделывать «кометические» операции со своим телом, подчинять его определенному режиму питания и т.д.

Я подвожу нас таким образом к вопросу: а можно ли быть правозащитником-потребителем? Или правозащитник – неприменно «актор»: активист, эксперт, лидер или менеджер проектов гражданской организации, омбудсман и др.?

У нас, безусловно, есть какие-то простые, доступные кому угодно механизмы подтверждения своей правозащитной идентичности – подписание открытых писем, приход на правозащитный пикет или заседание группы. Успех и известность той же Amnesty International во многом были предопределены элементарной и гениальной формой решения проблемы отношений между активистским ядром – staff’ом и огромным массивом сторонников. В МПД шутят, что практика Amnesty - - это правозащита для пенсионеров. В том смысле, что и не затратно, и безопасно, и чувство выполненного морального долга – налицо.

Но шутки шутками, а проблема такова, что над ней стоит специально задуматься. Преодолеть маргинальность правозащитного дискурса можно только расширив нашу «социальную базу», включив в нее разных, соседствующих, но не всегда коммуницирующих друг с другом людей.

Это – главное. Я согласен с основным пафосом выступления Григория Шведова. Тема диалога с властями вечна, но не она сейчас – стратегический приоритет. Ну не воспринимают нас как субъектов переговоров. А если и случается такое, то только под давлением международной общественности; ради исполнения спектакля, приличествующего цивилизованной стране, взявшей на себя труд поддержания международных правовых стандартов. Но и эти времена прошли. Западные лидеры стали более сговорчивы. У Кремля есть свои рычаги влияния на их мнение. Их наличие нашей элитой воспринимается как разрешение «снять маску» и походить в ниглиже, не стесняясь оплывшего коррупцией теле.

Нас будут принимать в рассчет только тогда, когда за нами будут стоять реальные люди с их реальными интересами. Мы слишком увлеклись институциализацией правозащиты. Надо вспомнить, что мы прежде всего – Движение.

ВОПРОСЫ

Скрякова Е.В.:

Полувопрос, полуреплика. Артем, все-таки, даже при зарождении правозащитного сообщества, я бы с вами не согласилась в том, что существовали некие нормативные тексты. Была какая-то общая культурная среда, типичные, да и некие общие идеалы, на которых эти люди так или иначе становились личностями, но говорить о каких-то нормативных текстах, мне кажется, было бы несколько неправильно. Скорее, это была культура поступка, а не культура нормативного текста. Можно привести ряд примеров, например, отношение к тексту А. Солженицына «Жить не по лжи», который встретила на ура гуманитарно-ориентированная интеллигенция, но этот текст был так сдержанно воспринят внутри движения «За права человека», диссидентского движения. И, что касается правозащитного дискурса, мне кажется, проблема в том и состоит, что он возник как бы в контексте мировоззренческого самоопределения свободомыслящей советской интеллигенции, где права человека соседствовали с явлениями культурной жизни или в контексте. Да, интеллигенция стала квинтэссенцией шестидесятничества. Сейчас же права человека, правозащитная деятельность и правозащитный дискурс профессионализировались и тем самым утратили привлекательность для остального общества, частично политизировались. И цивилизационная составляющая ушла из правозащиты и правозащитных акторов, может быть, и навсегда. Может быть, в этом проблема. Не знаю, насколько я доходчиво сформулировала свой вопрос.

Марченков А.А:

Мне кажется, что это не так. К примеру, честно признаюсь, что Алексея Кирилловича как правозащитника я узнал уже после того, как знал его как режиссера фильма «Отряд». Наша молодежная правозащитная группа «Система координат» приглашала его антифашистский фестиваль во Владимире. Когда узнали, что Алексей Кириллович к тому же президент Фонда защиты гласности – были приятно обрадованы.

Широкой публике правозащита была известна не столько как правовой, сколько как культурный или, точнее, субкультурный феномен. Исторически так оно и было. Давайте вспомним, почему идеи и поступки первых правозащитников стали известны, авторитетны, обсуждаемы? Где правозащитники первой волны накопили свой стартовый репутационный, символический, социальный капитал? Тот же Сахаров был академиком. Григоренко – генералом. Были среди инакомыслящих и поэты, и писатели, и художники, и журналисты.

А теперь? Теперь, когда есть профессиональные правозащитники?

Как уже тут шутили:

- Ты кто?

- Я – правозащитник.

- Это понятно, а работаешь-то кем, профессия-то какая?

Мне кажется, что программные, нормативные тексты были. Неприятие какого-либо из них – тоже форма кристаллизации идентичности. Проблема в том, что эти мировоззренческие, «не-ситуативные» тексты не создают какой-либо целостный мета-текст. Я не утверждаю, что так должно быть. Я, скорее, предлагаю задуматься. Ведь, согласитесь, не совсем нормальная ситуация, когда у нас есть такая авторитетная структура как «Мемориал», занятый сбором, классификацией, музеефикацией тысяч свидетельских документов, но при этом… Давайте лучше короткий пример. Личный.

Я недавно пытался найти литературные произведения – так называемые фантастические повести - Даниэля-старшего, печатавшегося под псевдонимом Николай Аржак. Уж казалось бы – человек более чем известный, признанный, сыгравший важную роль в развитии самосознания диссиденского движения… Тексты-то должны быть доступны! Пошел в библиотеку римского университета La Sapienza. Чего там только нет – в том числе и редкие книги крошечных эмигрантских издательств. А Даниэля – если не считать пары-тройки публицистических статей – нет. Нет и в Интернете. Не так-то просто найти «Записки диссидента» Андрея Амальрика, «Записки незаговорщика» Ефима Эткинда, стихи Юрия Галанскова. И даже если что-то есть в массовом, открытом доступе - тот же Аркадий Белинков, к примеру, чья работа об Олеше и сейчас читается как на духу – то до читателя это не доходит, пылится на полках.

То есть – я хочу сказать – правозащита в 60-ые, 70-ые, 80-ые годы говорила с людьми не только языком «Хроники текущих событий». Был джаз, рок, авторская песня, которые звучали по «Голосу Америки» и «Радио свобода», которые соседствовали с правозащитным идеологическим контентом. Были тексты, сказанные языком поступка, поэзии, философии, гражданской религии, акционистского спектакля. Были свои сюжеты и герои, за которыми следила страна или, точнее говоря, ее мыслящая, свободолюбивая часть.

С профессионализацией правозащиты это как-то ушло. На мой взгляд, не лишне усомниться в одном доминирующем, как мне кажется, сейчас взгляде. Мол, как в теории формаций у Маркса, любая правозащитная инициатива в своем развитии со всей необходимостью пройдет фиксированные стадии от эдакой корневой, неформальной низовой инициативы к правозащитной организации экспертного типа. Ничего подобного! Если Молодежное Правозащитное Движение когда-нибудь станет экспертным центром, то оно переродится и перестанет быть самим собой, потеряет тех людей, что в него пришли. Мы не собираемся профессионализироваться в этом ключе. Мы хотим быть профессионалами именно в формате Движения, в котором активистское ядро не теряет связи с широким кругом сторонников. Мы – помимо всего прочего – это поэтическое, мистическое, игровое и т.п. пространство.

Марголина Т.И.: Хотела бы попросить Вас прокомментировать появление текста в АСИ с претензией на новую российскую декларацию прав человека, которая заявлена Русским Православным Собором, поскольку Вы анализ делали художественной литературы, деловой. Это является для нас таким текстом? Мне очень интересно Ваше понимание этого текста. Запуск его в публичное пространство и поддерживание этого движения СМИ, мы понимаем, что это… в общем Ваше мнение.

Марченков А.А.: Я тогда выйду из роли мистика-надомника и дам такой технологический комментарий. Во-первых, свято место пусто не бывает. Святые отцы заполнили пустую нишу, поскольку мы этих текстов не порождаем. Да, сейчас много претендентов, чтобы апроприировать правозащитный дискурс и сделать его частью своей идеологической конструкции. Но ничего страшного в заявлении Собора и выступлении митрополита Кирилла нет. Моральные и религиозные ценности залегают глубже, чем ценности прав человека – вот что было сказано содержательно. С чем тут спорить? Действительно глубже, поскольку права человека – это рационалистческая доктрина. Она апеллирует к разуму, а не к коллективному или личному бессознательному.

Мне кажется, правозащитники часто совершают одну коммуникативную ошибку. В России надо всегда делать сноску, в каком пространстве звучит тот или иной голос, тот или иной текст. В официальном или неофициальном? В государственном, публичном или межличностном? Возможно, эта ошибка совершается из-за недостаточной фиксации границ между ними. Но последствия у нее серъезные.

Вот, к примеру, через официальное пространство, фасилитируемое государственными органами управления, контроля, образования, сейчас прогоняются программы гражданского образования. Специфика этого пространства – школ, университетов и т.п., заключается в полудобровольности присутствия слушателя – школьника, студента. Это предопределяет соответствующее отношение к поступаемой информации: вполуха, с недоверием. Курс по правам человека, зашитый в школьные и вузовские программы, таким образом оказывается вписанным во властный, принудительный, репрессивно-обязательный дискурс. Выигрываем мы от этого или нет? Нужна нам ассоциация, что права человека – не часть фольклора, а часть высокой культуры или, тем паче – часть пропаганды, коей принудительно просвещают, цивилизуют массы? Присутствие правозащитной риторики в устах высших чинов православной иерархии – явление того же порядка. Они, безусловно, имеют право высказывать свое личное или соборное мнение и, тем самым, влиять на образ мысли воцерковленной аудитории.

Меня же больше волнует другое: присутствие правозащитных голосов в нейтральном, независимом публичном пространстве. В той же «Билингве», других молодежных клубах и кафе…

Голос: Артем, скажи, пожалуйста, мы продолжаем наш с тобой разговор, насколько ты считаешь в сегодняшней России текст, как систематизирующий элемент для разных слоев общества, насколько он притягателен. Я не берусь судить, правда, это или не правда, нас не читают, нас не слышат, потому что тексты не читают, и надо выходить на визуализацию, тексты не воспринимаются.

Марченков А.А.: Короткий ответ: как постмодернист – постмодернисту. Текстом может быть и поступок, и одежда, и татуировка, и интерьер места встреч, и музыкальная композиция, и граффитти, и значки, жесты, совместные ритуалы… Российское общество сильно, многослойно, противоречиво семиотизировано. Мы должны вписаться в его знаково-символические пространства и создать свое.

Юров А.Ю.: У меня два достаточно коротеньких момента. Первое, по поводу потребления правозащиты, вообще это интересная тема. Защита прав человека – это некий поступок, даже защита самого себя. Я не очень понимаю, как можно потреблять самого себя, не защищая. Это очень интересная вещь. Но по поводу текста, у меня самый главный вопрос: если не возникает текста, может быть новый гипертекст (создать?), новая энциклопедия, новое движение энциклопедистов? Которое может сформировать эту вещь, некое большое пространство, которое может сформировать эту вещь и тот же текст, но это гипертекст.

Марченков А.А.: Мы как раз перед началом этой встречи говорили об этом. Андрей озвучил эту идею. Блестящая идея, все, что я могу сказать. Это то, что сейчас нужно.

Аверкиев И.В.: Это находка, абсолютно.

Голос: Если использовать лексику «правозащита – это товар», и вот вы говорите нет желания масс, это так, конечно, значит, потребность в правозащите мала. Как только начинается, например, проблема миграции сформировались сразу и группы ОО.

Марченков А.А.: Я процитирую: есть писатель Михаил Шишкин, наверное, читали, автор национального бестселлера 2005, лауреат премии Букер и прочее, так вот, он говорил, что проблема русского писателя в том, что его литературный язык распят между тотальностью власти и тотальностью общественного мнения. Понимаете? Свою литературную практику, свой стиль и образность этот писатель мыслит как некую гуманитарную миссию эмансипации, свободы, «разоружения» штампов мышления и речи. Литературой в России всегда называли попытки отвоевать чуть-чуть свободного пространства для автономной, творческой, независимой личности.

Правозащитники, мне кажется, в такой же ситуации, что и писатели. Они везде – «не наши». Любая попытка имитации «нашести» была бы искусственной. Что – если мы наденем рвануе свитера, станем странствующими правозащитниками, спящими на вокзалах и проповедующими в пивных к нам будет больше доверия? В менталитете нашего народа нет архетипа под правозащитника. Есть архетип юродивого, бунтаря, разночинца-революционера, богемного художника… Нас на них периодически сносит общественное мнение. Иногда мы и сами как Шариков говорил в «Собачьем сердце» - и тут я ассоциирую себя с Шариковым – мы все время как на параде, все время говорим не своим голосом.

Голос: Это заметно по Вашим словам.

Марченков А.А.: Да, но я же признался. Я ищу свой голос. Сократ говорил: «Я знаю, что ничего не знаю». На что киник Антисфен добавлял свое: «И знать не хочу». Мне ближе Сократ. «Незнание» для него – точка отсчета, начало мысли, а не констатация факта.

Андрей Юров, когда мы обсуждали тему «правозащитного языка», говорил, что своего – узнаваемого, понимаемого, «великого и могучего» языка у нас нет. И это – честно. Потому что правозащитники, даже между собой, либо «ботают» на номеклатурной фене, либо на околонаучной, либо – на эдаком гибриде политического и маркетингово-менеджерского жаргона. Все это заимствованные, искусственные языки. Для общения с широкой публикой они не пригодны. Языка правозащиты как гуманитарной миссии пока не существует. Мне кажется, это должен быть язык философии, публицистики и искусства.

Маковецкая С.Г.: Уменя вопрос по трем вещам: первое, правозащитность понятное дело как возникает на уровне интерпретации жизни или проектировании жизни: кто-то проходит через… Есть переходная ситуация, наверное, или крайняя ситуация при которой идет правозащитное житье-бытье и переходная ситуация. Для того, чтобы возникало много писателей, нужно, чтобы огромное количество прыщавых юношей и девушек баловались стишками. Вот как выглядит эта обыденная правозащитность там и правозащитное житье-бытье.

Марченков А.А.: На самом деле ответа-то у меня тоже нет, другое дело, что года два, наверное, я об этом преимущественно думаю. Потому что знаете, существует правозащита как тактика неких коллективных действий: неформальных процессуальных и т.д. Есть правозащита специализированная на той или иной проблеме или проблемной группе… Но ведь должна же быть правозащита не только как какая-то социальная функция, коллективное действие, система ценностей и идей, но и как некая экзистенциональная практика. Мы начинали говорить об этом, говоря о поддерждании правозащитной идентичности через культурное потребление (слушание определенной музыки, ношение одежды и т.п).

В солидном правозащитном сообществе я таких дискуссий не слышал. В МПД они случаются довольно часто. Особенно – когда приходят новички. Когда мы интересуемся: почему пришли, что привлекло, то наиболее распространенный ответ – образ жизни. Причем, жизни как внешней, деятельной, так и внутренней – интеллкутальной, эмоциональной. Людей влечет другое отношение ко времени (у нас вечный цейтнот и сверхскорости), к пространству (наши активисты как правило много путешествуют – и «по делам», и автостопом «в гости», на стажировку), к собственной биографии (мы ее делаем, а не ждем)…

Часто о текстах задают вопрос. Но в текстах – даже у нас – всей этой «экзистенциальности» нет. Дать почитать действительно нечего. Мотивация молодого правозащитника, у которого горят глаза, которому вечно есть что делать, куда спешить, где быть встреченным остается непонятной. Слышал даже, что нас сектой называют. Мы сами виноваты в своей непрозрачности.

У нее есть в том числе чисто техническое выражение. Вот смотрите, общепринятый факт, что современная молодежь мало читает, что она визуалоцентрична. Исходя из этого, молодежные издания выходят в пропорциях – 70% «визуал» (фото, коллажи, карикатуры, рисунки, дизайн) и лишь 30% - текст. В «третьем секторе» у нас есть хотя бы одно такое издание?

Не существует правозащитного видео, нет правозащитной музыки, нет ни одного литературного произведения, популярного в молодежной среде, где герой – активист какой-либо правозащитной, экологической, антифашистской, миротворческой группы. Это удивительно. Ведь более яркой, драматической, пригодной для поэтизации среды чем среда гражданских организаций трудно придумать. Сколько конфликтных линий тут сходится – и социальных, и политических, и личных! Вместо этого – пустота. Тот же мир криминала красуется со страниц сотен глянцевых журналов, с экранов ТВ, где идут бесконечные «Бригады» и «Улицы разбитых фонарей». Единственное, известное мне исключение – поколенческий фильм «Пыль». Сцена, в которой там по сюжету появляется правозащитник, снята в офисе московского «Мемориала». Хотите узнать, как нас воспринимает молодежь? Фильм снимали люди, среди которых есть активисты анархистских, антиглобалистских, контркультурных молодежных объединений. Посмотрите его. Вряд ли вас обрадует такой кинопортрет. Но он – честный. Нас так видят.

 

 

Артем Анатольевич Марченков
- кандидат философских наук, активист Международной Сети "Молодежное Правозащитное Движение" (Рим-Владимир), выпускник Московской Школы Политических Исследований, эксперт исследовательского проекта "Будущее прав человека в России"
Живой журнал Артема Марченкова

Артем Анатольевич Марченков

Написать автору

 
Главная О проекте Новости проекта Разработки по темам Пилотные площадки Альманах Ваше участие в проекте